В рамках проекта “Тонино Гуэрра”общественная организация “Русская Инициатива” рассказывает о жизни, творчестве и деятельности выдающегося итальянского сценариста. Сегодня мы публикуем интервью, которое Тонино Гуэрра дал журналу “Сноб.” в 2010 году, где рассказал, через какие ужасы Второй мировой войны ему пришлось пройти в юности и как это отразилось на его дальнейшей жизни.
Тонино Гуэрра в Пеннабилли
Его детство прошло в небольших итальянских городках Сантарканджело и Пеннабилли, куда они с родителями ездили на ярмарку продавать зелень. Он вырос в фашистской стране и называл себя “маленьким фашистом”, однако свою причастность к фашистской идеологии отрицал и говорил:
Я не был тем человеком, который любил фашизм, и открыто говорил, что мы проиграем войну. Я всегда был интеллигентным и немного опасным. Я могу себя назвать коммунистом-дзен. Мой коммунизм имеет что-то от святого Франциска Ассизского – что-то духовное и религиозное.
Тонино Гуэрра в молодости
Молодого Тонино арестовали и послали в немецкий лагерь
Т.Г.: Мы, можно сказать, оказались беженцами. Я не пошел в армию из-за плеврита. Мы уехали из Сантарканджело, моего родного города, потому что его заняли немцы. Мы жили в сарае в трех километрах от нашего городка, где остался Барулон – наш кот. Целый месяц мы о нем ничего не знали, и тогда отец отправил меня покормить его и заодно проведать, как там наш дом. Я взял мешочек рыбы, которую сам наловил в реке, и отправился в путь. Пробирался задними дворами, оврагами, наконец прихожу в наш двор. Смотрю – Барулон сидит в саду на ветвях старого абрикосового дерева. Совсем рядом с ним на ветке птица, и он готовится к прыжку. Прыгнул и промахнулся. Я говорю: не расстраивайся, я тебе рыбы принес. Покормил кота и пошел, крадучись, обратно. Иду мимо кузницы, вдруг оттуда выходит один мой приятель и говорит: «Послушай, расстреляли нашего профессора, а я нес ему листовки».
Это были антифашистские листовки, их нужно было отнести в табачную лавку, как раз недалеко от того места, где мы прятались. Я сунул их в задний карман и пошел. Вдруг чувствую, что мне в спину уткнулось дуло, это был фашист – итальянский фашист. Я его не боялся, страшно было только, что он заметит листовки. Меня привели к грузовичку и велели лезть в кузов. Тут я увидел, что неподалеку, на углу, стоит женщина, и у нее какая-то снедь. Я стал притворяться, что совершенно истощен и валюсь от голода. «Позвольте мне взять у нее яйцо, – сказал я, – иначе я лягу и умру прямо здесь». Они разрешили, и, когда женщина протягивала мне яйцо, я незаметно передал ей листовки и шепнул, чтобы она их сожгла.
Нас привезли в Верону, немцы погрузили нас в вагоны, закинули нам кочаны капусты, и мы поехали в Инсбрук. В немецкий лагерь. Был 1944 год, немцы понимали, что проигрывают войну, и были очень жестоки.
Поездка в Инсбрук 1944 год
Т.Г.: Это действительно было чудовищно. Переполненный вагон, темнота, дышать нечем, на полу были рассыпаны кочаны капусты – вся наша еда за время пути. С нами был один парень из Тосканы, ему неизвестно как удалось пронести в вагон большую бутыль вина – мы такие бутыли называем «фиаско». Он был совершенно пьян и на каждой остановке, когда нам открывали дверь, высовывал руку с пустой бутылью и кричал: «Еще вина, пожалуйста». Мы его оттаскивали, пытались объяснить, что мы в вагоне, едем в лагерь в Германию, но он был слишком пьян. Наконец он протрезвел, но все повторял: «Где мы, где мы?..» – так ничего и не понял.
Немцы транспортируют пленных
Самое сильное воспоминание о войне
Т.Г.: Лично для меня война – это кошмарный сон. Как можно не допустить ночного кошмара? Только если поймешь, из-за чего он снится. У меня в памяти война сохранилась как самый жуткий сон – а ведь я там никого не убил. Как живет человек, которому приходилось убивать других людей? Наверное, раскаяние не оставляет его всю жизнь. Каждый раз, говоря о войне хоть какие-то слова, нужно стирать их ластиком – даже из воздуха, чтобы они не жили вообще.
Война начинается уже в тот момент, когда кто-то плохо говорит о другом человеке, о другой стране.
Но я сейчас скажу нечто очень странное. Я знаю, как пожилые люди рассказывают о войне. Как о страшной странице жизни, как о горьком приключении. Я говорю о ней точно так же. Но я хочу добавить кое-что еще.
Война сделала меня таким, каков я есть. И самое главное – война подарила мне моменты ослепительно прекрасные.
Т.Г.: Однажды мы с Тео Ангелопулосом (греческий режиссер, сценарист, продюсер и актер. – Прим. ред.) думали, как показать в кино взрыв. Мы хотели начать с него фильм, но не хотели никаких громких звуков, сыплющегося песка, огня и дыма. И тогда я придумал показать на первом плане грушевую ветку, а на заднем, вдалеке – облако взрыва. Взрыв было видно, но грохота слышно не было. Просто в тот момент, когда земля поднялась в воздух, с ветки посыпались груши. И вот таких находок было много, я их потом вставлял в свои сценарии.
Тео Ангелопулос с Тонино Гуэрра на Кинофестивале, 2005 г.
Т.Г.: В 1944 году, когда наш лагерь оказался на передовой (наступали американские танки), со мной случилась как раз такая история. Громыхали взрывы, земля дрожала, а я нашел консервную банку из-под помидоров и вскипятил в ней воды. Я хотел проварить в ней свою майку, чтобы избавиться от вшей. И вот когда начало громыхать, я никак не хотел выпускать ее из рук – жалко было кипятка. Так я и побежал с этой банкой в руках. И вдруг вижу пастушью собаку, при ученную сторожить поле от овец; она как раз гоняла овец, чтобы они не ели зерно. Я закричал ей: «Что ты за кретин! Какого хрена тебе до овец и до зерна, когда тут конец света!». Я стал рвать зерно и кидать его овцам, чтобы показать этому псу, что никому оно уже не нужно. Потом я взял свою банку и побежал вниз по полю.
Там, внизу, я увидел дом, и дальше передо мной открылась сцена – ну, я могу только сказать, что она была невероятно прекрасна. Стоял дом, не естественно целый и аккуратный. Во дворе дома – стол, накрытый на двенадцать персон. На нем двенадцать дымящихся тарелок с супом. А кругом летят бомбы. Я стал хлебать этот суп стоя, нагнувшись над столом, и тут услышал шаги – обернулся и увидел, что из дома во двор выходят двенадцать немецких молодых пилотов. В черных блестящих кожаных куртках и белоснежных шарфах. Я замер. Тот, видимо, из чьей тарелки я ел, жестом показал мне, чтобы я продолжал. Я доел суп, и они дали мне убежать.
Военная эскадрилья Германии
Образ войны глазами Тонино в фильмах
Т.Г.: Я пытался показать, что на войне было место жестам доброты. Я чувствовал их и по отношению к себе, и по отношению к другим. В лагере мы жили в деревянных бараках. Все там было сделано из тонких досок: стены, нары. Был слышен каждый звук, и при каждом движении бараки ходили ходуном. И вот по ночам охранники часто приводили проституток. Мы сидели тихо, а немцы любили этих женщин на деревянных нарах, и мы чувствовали, как весь наш барак расшатывается в такт их движениям. Так было до самого утра. А утром эти женщины отдавали нам что-нибудь из продуктов, которыми охранники платили им за услуги.
Деревянный жилой барак в концлагере
Взаимоотношения между заключенными
Т.Г.: Я расскажу вам такую историю. Однажды нас вели на работу, и один парень – как и я, из Романьи – шепнул мне, что нашел где-то стопку носков и собирается выменять их на еду. Через какое-то время началась бомбежка, всех завели в брошенную церковь, а этот парень сбежал. Вернулся он уже к ночи – подошел к каждому и дал по маленькой ложечке меда. Он мог вообще не возвращаться, мог съесть этот мед сам, но он покормил нас – с ложечки, как детей.
Сейчас, когда мне девяносто, я могу вам честно сказать: в двадцать три года я был настоящий гигант. Титан. Я не боялся ничего. Однажды, когда немцы в лагере вели нас на работу, я подобрал соломенную шляпу – как у американского ковбоя – и пошел в ней. Она ничего не значила, но я видел, что она оскорбляет немцев. Меня могли застрелить за это, а я все равно шел в ней и ничего не боялся. А сейчас, если не закрыть дверь на ночь, я буду с ума сходить от страха. Я сейчас всего боюсь. Вот о чем я жалею.
Последний день войны
Т.Г.: Я бежал под бомбежкой из лагеря. Но меня поймали, посадили в мотоцикл с коляской и привезли в крошечный лагерь в лесу. Нас там было пятеро. Мы легли спать, а когда проснулись, увидели, что, кроме нас, в лагере никого нет. Ворота открыты – и ни одного немца. Мы не решались выйти, спрашивали друг друга: «Как думаешь, война закончена?» – и в конце концов ушли из лагеря.
Мы шли по лесу тихо-тихо и вдруг на опушке увидели брошенный поезд. Там были сыр, вино, одежда, пластинки – все, что немцы везли из Франции. Я бросился к этому поезду, залез на него, надел французскую форму и вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. На границе опушки и леса стояли немецкие женщины из соседней деревни. Они стояли с чемоданами, и я понял, что они пришли, чтобы забрать эти вещи.
Один из нас полез к пулемету, который был установлен на поезде, и стал кричать, что это наши вещи, что мы сейчас откроем огонь. И тут мы увидели, как какие-то розовые шары покатились к нам от опушки. Это женщины выпустили к нам своих детей, и мы оставили поезд и ушли.
Возвращение в Италию
Т.Г.: Нам сказали, что для бывших пленных будет поезд. Но его все никак не формировали. И мы поселились в маленьком городке недалеко от Ахена. Там был небольшой лагерь, освобожденный американцами. Вместе с нами ждали поезда венгерские девушки, тоже бывшие заключенные.
Я создал там маленький оркестр. Не хочу хвалиться, но я прекрасно пел и отлично танцевал чечетку. Мог пойти в постель с любой барышней. Я был там самый главный, самый известный, и американцы из ревности посадили меня в тюрьму, формально – за нарушение порядка, за танцы в комендантский час. Потом назначили какой-то бутафорский суд. Тогда я был очень неглуп и смог сам быть своим адвокатом. Через две недели меня выпустили. Но и то время, что я сидел в тюрьме, девушки кормили меня, приносили шоколад и печенье.
Почти у всех там были романы. Все были влюблены. Наконец пришел поезд. Как только он пришел, итальянцы побросали своих девушек и побежали собираться домой. Я сказал: «Стойте, а как же ваши девушки, как же ваша любовь?». Они уже сидели в поезде, кричали мне: «Садись, садись!». А я кричал в ответ: «Вы предатели! Как можно бросать свою любовь!». Так все уехали, а я остался, проводил венгерских девушек, а потом случайно встретил знакомого итальянского священника на мото цик ле. Вот с ним мы и отправились в Сантарканджело.
Тонино Гуэрра, итальянский сценарист, поэт, писатель и художник
«А, ты еще жив?»
Т.Г.: Я вернулся домой в конце лета. Представьте: жара, август, никто меня не ждет, и я даже не знаю, живы ли мои родители. Наконец я решился спросить у какого-то мужчины, были ли бомбежки в Сантарканджело. Он сказал, что не было. Я воодушевился и пошел к дому. По дороге все меня узнавали: «Тонино, Тонино, ты вернулся!» – а я очень волновался, какой-то будет встреча с отцом. В нашей части Италии проявление нежности между мужчинами не принято, поэтому я и волновался – как все произойдет.
И вот я вижу дом, и около него стоят мои родители. Мама побежала ко мне, а отец не сдвинулся с места, стоит и курит сигару. В трех шагах от дома я останавливаюсь, чтобы отец не чувствовал себя неудобно. Он спросил, сыт ли я, и пошел по своим делам. Но я заметил, что он свернул не в ту сторону – он свернул в тупик, куда ему незачем было идти, у него там не могло быть никаких дел. А еще через какое-то время к нам в дом заглянул парикмахер и сказал, что его прислал отец, чтобы постричь меня. Папа так себя вел, чтобы спрятать свою нежность. У нас так принято. Вообще в Романье, если человек встречает друга, которого не видел десять лет, он говорит что-нибудь вроде: «А, ты еще жив?».
Источник: Журнал “Сноб.”
